Милая моя
Somewhere! У тебя сегодня День Рождения, и тебе - ура-ура! - исполняется семнадцать. Это хороший возраст. Веселый. Еще один год детства. Желаю, чтобы он тебе принес много-много счастья. Очень много. А что еще нам в семнадцать-то надо, верно?
в подарок - гудшипРон грызет ноготь. Гермиона видит это и старается усидеть на месте — не подойти к нему, не обнять, и не поцеловать за ухом нежно, — потому что знает: Рон грызет ногти только тогда, когда ему плохо. Или когда они ссорятся. Что, в принципе, одно и то же.
А ссорятся Рон с Гермионой часто. У них не бывает крупных ссор, нет, — пустячные только, мелкие, но от них еще больнее. Как будто сотни игл впиваются в кожу — терпимо, в общем-то, но порой хочется просто разрыдаться.
Вот и сейчас. Гермиона не помнит, кто первый начал, да это и неважно; важно то, что они сидят на разных кроватях в бывшей комнате Фреда и Джорджа, прямо напротив друг друга, и Рон грызет ноготь.
Сердце у Гермионы обрывается.
— Эй, — тихо произносит она и разглаживает ладонями юбку на коленях. От пестрой шотландки рябит в глазах — разумеется, только от шотландки, а не от подступивших слез.
Рон поднимает голову, смотрит на нее ласково и немного лукаво.
— Вот мы жить-то вместе будем, а? — спрашивает он. — Мы ссоримся, ты обижаешься, потом миришься, а потом — плачешь. Что делать?
Гермиона встряхивает головой.
— Я не плачу! — восклицает она, чувствуя противную влажность в глазах. — Не плачу я!
— Ага, — соглашается Рон и пересаживается на ее кровать. Гермиона чувствует тепло его бедра и твердость плеча.
— Я люблю тебя, — говорит он — почему-то очень тихо.
Гермиона поворачивает голову и видит его лицо так близко-близко. Веснушчатый, хороший. Родной.
— Мы справимся? — спрашивает она одними губами.
Рон кивает. И Гермиона целует его.