архивъ

[lestaxaw]

я вот посмотрела, сколько всего написанного-невыложенного у меня скопилось в ЖЖ, и решила все собрать здесь. драбблы по ГП, есть старые, есть написанные сравнительно недавно.

гарридрака, для Рен, сиквел к "Наши пьяные декабрьские дни"

— Это какой-то очень странный снег, — пробормотал себе под нос Драко, пробуя на вкус случайно залетевшие в рот снежинки. Они сыпались с неба, как конфетти из мешка, и он по-детски ловил их ртом. Пока Гарри не видит.

А Гарри стоял совсем рядом, чуть впереди, и держал его за руку. Драко до сих пор было странно ощущать эту теплую, немного шершавую ладонь и длинные пальцы с коротко обстриженными ногтями.

Как-то все очень по-идиотски получилось — с этой мыслью он уже сроднился и даже не пытался выкинуть ее из головы. Драко все еще помнил тот дешевый отель, и приемник с джазом, и пьяные слезы Гарри (тогда еще Поттера), и свои собственные, и до боли горячие ночи. Как будто они пытались убить всю эту недо-ненависть.

Но Драко честно не понимал, как так получилось. Он ведь правда ненавидел — до боли, до смеха. Абсурдно и жарко. А Гарри идиот — взял все и разрушил со своими идиотскими зелеными глазами и щенячьим взглядом побитого героя.

Казалось, привыкать приходилось слишком долго, а порою — почти нестерпимо больно. И все скандалы уже как будто слились в один.

Потом, когда жизнь более-менее наладилась, когда декабрь прошел, Драко все равно боялся. Боялся, что Гарри опять напьется, опять купит лавандовых духов и пойдет к Уизли — мириться. Тогда, конечно, ничего не пришлось бы объяснять Скорпиусу, но… наверняка ведь что-то бы разорвалось. Разбилось вдребезги. И Драко с каким-то стервозным брюзжанием все повторял и повторял: «Никакого виски, Поттер, никакого виски, пожалуйста, Поттер…».

Поттер слушался. И все было хорошо.

— Эй, — он, улыбаясь, окликнул его; Драко обернулся, щурясь на стылое мартовское солнце. — Тебе не холодно, а?

Гарри подошел к нему, натянул дурацкую вязаную шапку на уши и рассмеялся. Как придурок.

— Уже нет. Не холодно, — Драко улыбнулся против воли и уткнулся носом в плечо Гарри.

— Знаешь… Я…

— Что? Ты ее видел?

— Кого? — Гарри провел тыльной стороной ладони по настороженному лицу Драко. Тот вздрогнул.

— Свою Уизли.

— Поттер, — машинально поправил Гарри. — Но нет. Не видел.

«Это хорошо», — мимолетно пронеслось в голове у Драко, и он облегченно вздохнул.

— А… а хочешь?

Внезапно Гарри рассмеялся, притянул его к себе.

— Малфой, ты мазохист. Нет, не хочу. Не хочу, — он замолчал, задумчиво кусая губы, а потом тихо и, как будто пересиливая себя, продолжил: — И — я… люблю тебя, наверное. Это я хотел сказать.

— А…

Драко смотрел на него недоверчиво, исподлобья, но все равно наслаждался теплым кольцом рук, обвитых вокруг талии. Он снова спрятал тихую улыбку на плече у Гарри, а тот запрокинул голову, и снежинки, круглые и блестящие, попадали ему в рот.

— Странный снег, да?

— Что? — задушено, в нос, переспросил Драко.

— Снег странный, — повторил Гарри совершенно серьезно и заглянул ему в глаза.

— Дурак, — сказал Драко.

Гарри тихо кивнул, еще плотнее сцепив руки у него за спиной. А потом поцеловал — наверное, впервые так мягко и нежно.

И Драко задыхался с трепыхающимся сердцем в груди.

Вы ненавидите меня до боли… и мне от этого смешно.

fin

гудшип, для Тиу

Рыжие, как будто медные — на цвет и на ощупь — волосы Рона под пальцами, яркие веснушки пляшут в глазах, и почему-то просто нестерпимо хочется улыбнуться. Глупые шутки и тихие солнечные смешки; книга Гермионы — такая интересная, умная, рациональная книга — отброшена куда-то на пол. Возмутительное обращение, но именно сейчас Гермионе было все равно — вот просто так, потому что хотелось.
Голова глупого Рона с волосами, как медная проволока, и улыбкой Чеширского Кота заняла место отброшенной книжки у нее на коленях, и это даже не напрягало. Было просто неловко — не из-за того, что вот он, Рон, совсем рядом, лежит и почти мурчит от удовольствия, — а потому что было что-то такое странно-непосредственное в этом моменте, иррационально счастливое. Не то что бы Гермиона стеснялась такого необъяснимого и абсолютно ненаучного ощущения, просто ей становилось слегка не по себе.
Слегка не по себе — от хитрого взгляда Рона из-под светло-рыжих выцветших ресниц и лукавой улыбки, такой не-умной, шаловливой и влюбленной. От легкого поцелуя в ладонь и полуулыбки в губы, когда она знала — сейчас никто не станет обращать внимания на ее строгие оклики и нахмуренные брови, сейчас Рон будет ее вести; куда — неизвестно, но она пойдет за ним. Обязательно.
Трогательно-неловкие прикосновения подушечек пальцев к нежной щеке, а потом ниже — провести, еле-еле касаясь, по шее и немного опуститься — не пугая, но обещая. Гермиона чувствовала дрожь по всему телу и легкую обиду оттого, что вот она, умная и правильная, которая знает все-как-надо, замирает от прикосновений глупого Рона, замирает, не дыша, и ждет, что же он сделает дальше. Ловит губами его шершавые, почти грубые, привыкшие к работе пальцы, зажмуривает глаза и всем телом выгибается ему навстречу, когда его руки проводят по цепочке позвонков на спине, заставляя терять контроль над разумом и прикусить губу до боли, чтобы так позорно не сдаться, не застонать в голос. Рон — такой умелый, что Гермионе на минуту даже становится страшно: а вдруг он?.. Но ее мысли сейчас такие легкие, как бабочки, намного легче томно-тягучих ощущений где-то внутри, что тут же взлетают вверх, не оставляя следа.
Гермионе кажется, что она еще никогда не испытывала ничего подобного. Губы Рона на ее нежной коже, руки Рона, весь Рон, весь Рон — и только ее. Не поддающееся разуму чувство собственничества; оно нигде не описано и нигде не сказано, что же с ним делать.
Все это, — успела подумать Гермиона в перерывах между сводящими с ума прикосновениями Рона, — ужасно ненаучно, неправильно и нереально.
Нереально.
Нереально.
Нереально.
Нереально влюбленная Гермиона и нереально влюбленный в нее Рон. Рон, заставляющий ее чувствовать себя необъяснимо легкой и воздушной, как фея, как ветер — и почему-то иррационально счастливой. Гермиона знала, — не могла не знать — что не найдет ничего подобного ни в одном из самых древних фолиантов и, наверное, поэтому и позволила отбросить книгу на пол.
Именно сейчас самым важным казалось узнать, что же это такое — быть настолько любимой и настолько сильно любить.

лаванда/парвати, джен

Зима за окном, после стольких месяцев, проведенных в больнице, казалась такой блеклой и ненастоящей. Впрочем, такой была не только зима: и остаток лета, и осень тоже. Родные думали, что это все из-за болезни. А сама Лаванда не считала себя больной; она почти каждый вспоминала покойного профессора Люпина и его жену Нимфадору Тонкс. На самом деле, они были прекрасной парой. Такой романтичной. И Лаванде с ее недугом ничего не стоит найти себе достойного спутника жизни: красивого, смелого, и, без сомнения, толерантного. Главное, чтобы он не был заложником всех этих стереотипов об оборотничестве.
Хотя сейчас думать об этом не время. Сейчас самое важное – это лечение. Лаванда как никто другой понимала, насколько ей это необходимо. Возможно, позже она напишет мемуары – о войне, об этом самом переломном моменте, и, в конце концов, о своей дальнейшей жизни. Она покажет, что с этим можно жить и даже получать удовольствие.
Для этого нужно оставаться жизнерадостной, но стать серьезной тоже не помешает. Нужно забыть все детские обиды. И не забывать старых друзей.
Так Лаванда говорила часто заходившей к ней Парвати. Она полулежала на больничной койке, вертя в руках принесенные подругой апельсины, и рассказывала, как они будут жить после войны. Как все будет хорошо.
Парвати молча ее слушала, хотя глаза у нее были печальные. Она никогда не задавала вопросов, предоставляя Лаванде возможность упиваться своими мечтами. Может быть, Парвати повзрослела быстрее Лаванды, потому не провела в больничных стенах почти полгода. Потому что ее никто не убеждал, как важно быть сильной. Как важно сохранить детскую веру в чудо.
И Лаванда ее сохранила. Слыша скрип двери, она каждый раз вздрагивала, ожидая увидеть вовсе не родителей и не Парвати. Она надеялась, что придет он, хотя никому об этом не говорила. На вопросы она отвечала почти с вызывающей иронией, говоря:
— Поверь, Парвати, теперь у меня куда большие проблемы, чем старая школьная любовь.
Это было очень разумно и по-взрослому.
Парвати качала головой и не верила; никому и ничему не дано изменить надежду влюбленной семнадцатилетней девушки. Даже мертвому оборотню.
За окном было морозно и свежо, а в больнице – стерильно и тепло. Света из окна Лаванде было мало, поэтому у нее в палате всегда горели электрические лампочки. Кажется, они почти заменяли солнце.
Всю зиму Парвати носила апельсины.
Однажды, сидя на кровати рядом с Лавандой, она спросила:
— Чего ты сейчас большего всего хочешь? Ну, кроме того, чтобы смыться наконец отсюда?
Ответ был прост, на самом деле. И Лаванда почти не соврала.
— Я хочу солнца, Парвати.
Ей и правда хотелось увидеть живое яркое солнце. Такое рыжее-рыжее солнце.

панси/джинни, для Эстеллы

Эта чертова весна. Сейчас, в душном классе, пропахшем кровью и рвотой, она ощущается как нигде. На уроках маггловедения они сидят тут все вместе – с седьмого по пятый курсы. Гриффиндорцы и слизеринцы. И на ум не приходит ни одного слова – только весна.
Наверное, это странно, но в аудитории – сплошные дети. Они злобно смотрят друг на друга, но их взгляды – не взросло-ненавидящие, а скорее подростково-неприязненные.
Откуда-то раздается пронзительный крик от заклятья, а с задних парт слышатся смешки – то ли это кто-то из слизеринцев, то ли действительно весна.
Во всяком случае, Джинни Уизли так и думает. Потому что она умная девушка, и может сказать, что такое Настоящая Любовь, а что – просто война и слишком мало шоколада. И это абсолютно ничего не значит. Ведь если бы значило – кто-то бы обязательно заметил. Но они с Паркинсон весь урок обмениваются безмолвными взглядами, иногда – смешками, однако никто не желает ничего видеть.
У Джинни на голове – темно-бурый колтун, и тяжелые мешки под глазами; чертова Паркинсон втягивает щеки и закатывает глаза, изображая ее. Почему-то всего лишь хватает показать средний палец – и они снова болезненно-нервно хихикают, рассматривая свои руки.
Никто из них не собирается приписывать Большим и Светлым Чувствам то, что после уроков они сидят на холодном кафеле затопленного туалета и едят шоколад, но чаще всего – целуются. Ведь это естественно – сейчас весна, а какой шоколад во время войны? Возможно, такая весенняя истерия продлится месяц, может – чуть больше, но – совершенно – ничего серьезного.
Просто они обе теряют над собой контроль и совершенно не понимают, что творят. Но, тем не менее, одно ясно: пока весна – можно. Шоколада мало, любви – тоже, и каждой из них совершенно необязательно ждать своего героя.
Они обе – всего лишь дети, одурманенные весной, сиренью и войной. А о любви пока не идет и речи.

ремус/геллерт

В такие дни у Ремуса всегда тяжелые сны.

Он медленно засыпает и резко просыпается, засыпает и снова просыпается, а полная луна смотрит в окно все так же глупо и безлико. Ремус искренне пытается убедить себя, что Волчелычье — необходимо. Хотя ему, конечно, было бы куда лучше просто превращаться в волка, теряя рассудок, меняя сущность и ничего не помня. Это и есть то самое спасение.

Вот только Дамблдор говорит — это во имя всеобщего блага. Во имя всеобщего блага, мой мальчик, тебе всего лишь надо немножко побыть волком-с-разумом.

И Ремус пьет проклятое зелье, лежит на мягком ворсистом ковре у своей кровати и смотрит в окно. Нестерпимо хочется выть, но разум говорит — нельзя.

И он засыпает. Засыпает и просыпается, с тяжелой — волчьей! — головой, с песком на языке и мутными остатками сна в мыслях. Ремус редко помнит, что ему снилось, но, кажется, это всегда бывает чем-то неприятным. А может быть, наоборот.

Только на периферии сознания — перед тем, как заснуть, — он помнит, что ждет его золотой мальчик.

Высокий, со светло-русыми волосами и прекрасной улыбкой — не едкой, но выедающей, не холодной, но замораживающей все внутри. Он легко касается щеки Ремуса, иногда целует его в щеку, говорит: «Этого никто не должен видеть». Ремус соглашается, он шепчет одними губами: «Геллерт».

Звучит остро, как лезвие. Он повторяет это имя в мыслях, но — чертова волчья память — ему никак не удается найти самое важное — где же, где же оно, это имя, было. Геллерт.

Ремус не знает своего тела. Оно какое-то долговязое, слишком белое, слишком молодое, все в веснушках. И волосы у него — темно-рыжие, почти каштановые.

Золотой мальчик вытворяет с ним странные вещи. Он целует его ладони, целует пальцы, шепчет горячо на ухо странные вещи, выдыхает какое-то имя на «А», прижимается щекой к его, Ремуса, животу — и обычно засыпает. Засыпает с улыбкой, с растрепанными волосами; рука Ремуса как будто сама по себе перебирает пшеничные пряди, и дышится так хорошо-хорошо.

Но странные вещи — не только это. Еще есть книги, много книг: схемы-чертежи-заклятья. Ремус отстраненно — даже не своим, чужим, умом — понимает, что это тёмно и страшно, но золотой мальчик не воспринимает опасений. Он говорит: «Во имя всеобщего блага». И произносит имя на «А».

А потом снова — поцелуи, горячий шепот на ухо и хорошо-хорошо-хорошо.

Ремус просыпается с тяжелой головой, а в мыслях витают белесые остатки мутного сна. Он никогда не помнит.

fin

руфус/рита, для Чендэ

Рита как будто бы безо всякого интереса скользила взглядом по стенам министерского кабинета, закинув ногу на ногу. Яркая юбка была идеально коротка, шпильки — идеально длинны. Все, как надо.

Она бросила лукавый, из-под густо накрашенных ресниц, взгляд на Руфуса Скримжора, не забыв облизнуть алые губы. Рита была уверена, что женщина — особенно такая опытная женщина, как она, — может выведать все о пороках мужчины. Не может быть, чтобы этот гриффиндорский лев (весьма недурная метафора, мелькнула у нее мысль) был так уж прост. В каждом есть двойное дно.

— Мой первый вопрос, — Рита нарочито застенчиво улыбнулась и покачала туфлю на изящной ножке, — будет касаться вашего детства. Скажите, Руфус, вас воспитывали как истинного… львенка факультета Гриффиндор?

Скримжор поморщился от напыщенности фразы и слащавости тона, но все же ответил:

— Да, мисс Скитер. Все мои предки были гриффиндорцами.

— О, как интересно! — Рита в притворном восхищении похлопала ресницами; Прытко Пишущее Перо буквально дрожало от нетерпения в ее пальцах. — И вы уже с малых ногтей знали, что станете аврором?

— Ну, что вы, мисс Скитер… — Скримжор недовольно сдвинул густые брови: журналистка начала ему порядком надоедать.

— Можно просто Рита, — сахарно промурлыкала та, перебив.

Министр позволил себе сухую улыбку.

— О. Прекрасно, Рита. Отвечая на ваш вопрос: разумеется, я не знал, что стану аврором. Я с девяти лет уже надеялся на пост Министра Магии, — и усмехнулся собственной шутке.

По мнению Риты, шутка была второстортной и как раз в духе политиков. Она выдавила ответную улыбку. Перо вздрогнуло и тут же начало что-то строчить; Скримжор поморщился, как от головной боли.

— Хм, — Рита кокетливо прикусила нижнюю губу, открывая ровные белые зубы, — может, расскажете, как вы получили пост Министра?..

Вопрос был наикаверзнейший, и ее журналистская натура застыла в предвкушении. Еще ни один интервьюер не мог ответить на него достойно, как подобает Министру Магии.

Губы Скримжора тронула жесткая усмешка.

— О, Рита, я шел по головам, — он слегка усмехнулся в ответ на ее удивленный взгляд, а потом добавил: — Думаю, вы бы это написали независимо от моего ответа на вопрос, не так ли?

Тут уж пришла очередь Риты поморщиться: как… неожиданно. Ну ладно, мы еще посмотрим.

— О, вы меня переоцениваете как журналиста, Руфус. Однако вы сделали весьма сенсационное признание, что мне весьма польстило — опять же, как журналисту. Смею напомнить, что это было официальное интервью, и… за свои слова вам придется ответить.

Это звучало как угроза. Рита насмешливо взглянула на Министра — сейчас он скажет, что все было всего лишь шуткой, и это будет выглядеть ох как комично! Она уж точно посмеется.

— Так же как и вам за свои, Рита.

Скримжор неожиданно — но, тем не менее, двигался он плавно-тягуче — подошел к ней и положил руку ей на плечо: широкая шершавая ладонь была тяжелой и холодной. Рита подавила в себе дрожь.

— Я думаю, мы… сможем договориться, правда? — раздался шепот у нее над ухом.

«Взятка!» — молнией пронеслась у Риты в голове шальная и радостная мысль.

О, взятка журналисту — это же такой позор! Статья будет горячей, живой и сенсационной, а триумф — грандиозным. Рита уже сощурилась в предвкушении, потянувшись всем телом на встречу грядущему успеху.

Она встала с кресла и оказалась почти прижатой к широкому телу Министра.

— Ну разумеется, — проворковала Рита, — разумеется, мы договоримся.

Скримжор стоял так близко, что она видела тонкую сеточку морщин у него на лице, а еще — его желтые, как у старого кота, глаза.

— Превосходно, — выдохнул он ей почти в губы львиным рыком.

«Шикарный, шикарный получится материал!» — в восторге мысленно воскликнула Рита.

— Позвольте же, я вас провожу, — Скримжор галантно улыбнулся, однако это больше походило на оскал. Она оскалилась в ответ — как можно более обворожительно: выгоняет — ну что ж.

Уже у двери он наклонился почти к самому ее лицу и прошептал:

— До встречи, Рита.

— Надеюсь, она будет продуктивной, — она бросила на него еще один кокетливый взгляд из-под ресниц, про себя кипя от какого-то яростного предвкушения.

— О да, — согласился Министр.

Ей показалось, что Скримжор сейчас погладит ее по нежной румяной щеке, однако он только осторожно вынул блокнот из ее рук и широко ей улыбнулся.

— Вряд ли вам это понадобится для нашей продуктивной встречи, я думаю, — и подмигнул.

Перед тем, как дверь громко захлопнулась, Рита успела подумать, что в каждом есть двойное дно. Определенно в каждом. А если и нет… то уж она-то постарается его найти.

В голове внезапно пронеслось:

«Гриффиндорский лев: пороки или добродетели. Руфус Скримжор»

Отличное название для книги, подумалось Рите. Просто отличное.

Продуктивная встреча? Ну что же. Для кого как.

fin

севорон О.о

«ДОМ ДЛЯ ЛЮДЕЙ С ОГРАНИЧЕННЫМИ ВОЗМОЖНОСТЯМИ»

Так гласила вывеска на одном из кирпичных зданий, отличавшихся от ряда других разве что наличием свежевыкрашенных скамеек и горшков с цветами на окнах. Осенние листья, ворохами лежащие у дверей, сейчас намокли и превратились в бурую гнилую кашу под ногами.

Двое стояли у дверей – возможно, отец и сын – и тихо переговаривались. Один, рыжий и молодой, говорил что-то яростно и с жаром, явно стараясь в чем-то убедить своего спутника, который лишь молчал, глядя себе под ноги.

Резкий порыв ветра донес голос рыжего, высокий и почти умоляющий.

— И разве вам не противно? – он кивнул на горшки на окнах и пестрые скамейки. — Разве вам не хочется вернуться, получить, наконец, заслуженную благодарность?

Второй мужчина – высокий и сутулый, с седыми волосами, выбивающимися из-под шапки – раздраженно поджал губы.

— Мне противны, Уизли, эти самые благодарности. Я сохранил себе жизнь – и слава Мерлину. Не уподобляйтесь Поттеру, прошу вас.

Рыжий стянул перчатки с озябших пальцев и засунул их в карманы пальто. Достав сигарету, закурил; седой поморщился.

— Пару десятков лет назад вы, помнится, не отказались бы от Ордена Мерлина…

— Это было пару десятков лет назад, — тихо сказал тот со странной брезгливой гримасой. — А сейчас и я уже другой.

Рон осторожно взял тонкую седую прядь.

— Вы умерли, профессор Снейп. И Гарри уже так думает, хотя это он все время говорил, что вы живы. А я – представляете? – я вас нашел.

Снейп будто бы улыбнулся и отвел чужую руку от своих волос. Возможно, он держал ее чуть дольше, чем хотелось им обоим.

— Не говорите ерунды, Рон. Я жив, и стою сейчас тут, перед вами. Просто не хочу возвращаться. Вы меня понимаете?

Рон осторожно присел на скамейку и, стянув с головы шапку, зарылся пальцами в рыжую шевелюру.

— Не-а, не понимаю. Зачем для кого-то быть живым, а для кого-то – мертвым?

Вопрос вызвал у Снейпа странный приступ смеха. Он смеялся долго, запрокинув голову и прикрыв глаза.

— Так для вас, Рон, я, значит, жив?

— Живы, профессор.
Снейп протянул Рону руку и помог ему подняться со скамейки. Они вместе подошли к двери, но никто не спешил ее открыть.

— А вы, Рон, не хотите умереть? – неожиданно предложил Снейп, кладя ладонь на дверную ручку.

Казалось бы, Рон немного оторопел, но потом несмело улыбнулся.

— Пока нет. Но, знаете, мы могли бы быть живыми вместе.

скорпиал, флафф, для Фуфайки

— Малфой, идиот гребаный, прекрати!! — Я что есть мочи бежал за Скорпиусом и орал ему вслед. — Прекрати немедленно! Вернись!
Но этот придурок даже и не думал меня слушать: он скинул мантию и как был — босиком — бросился к озеру. Звезды отражались в водной глади, и казалось, будто туда случайно опрокинули небо. Скорпиус был светлым пятном на всем этом темном пейзаже — он бежал и смеялся, как умалишенный, а я стоял и смотрел на него, потому что от быстрого бега у меня закололо в правом боку.
— Эй, Ал! — крикнул мне Малфой, стоя по колено в воде. — Иди сюда, а? Тут… тут так классно!..
Он улыбался и бегал в воде, поднимая фонтаны темных бриллиантовых брызг. Мне это все казалось слишком нереальным — нет, ну в самом деле, не мог же один-единственный глоток вина сотворить со Скорпиусом такое! Вообще-то так себя вести должен был я, потому что… потому что мне было просто необходимо набраться смелости хотя бы где-нибудь — в вине или в сумасшедшем небесном озере — и наконец-то признаться.
В руках я все еще сжимал ту самую початую бутылку и ощущал ладонями ее прохладу. Может, надо было отхлебнуть и присоединиться к Скорпиусу?..
Но что-то мне подсказывало, что тогда я точно ни в чем не смогу ему признаться. Это превратилось бы в пьянку с ночным купанием в хогвартском озере, а потом с выговорами и отработками на следующее утро.
Я вздохнул и осторожно подошел прямо к водной кромке. Скорпиус посмотрел на меня неожиданно ясным взглядом и улыбнулся — почему-то немного печально.
— Снимай ботинки, — веселым приказным тоном проговорил он, — залезай!
Я только тихо засмеялся и покачал головой. Нет, это было слишком безрассудно для меня, слишком пьяняще и слишком по-малфоевски. Даже весь этот веселый и как будто светящийся на фоне ночи Скорпиус был «слишком». А я был идиотом — наверное, все-таки влюбленным идиотом. Если честно, я бы на месте Скорпиуса уже тысячу раз повыбивал себе зубы — потому что все это казалось мне таким очевидным, и ничего скрывать я уже не мог — просто физически.
…Малфой стянул с себя рубашку через голову, подкатил форменные брюки до колен и зашел в воду почти по грудь, уже собираясь нырнуть.
— Подожди! — крикнул я, сам от себя этого не ожидая. Поставил бутылку на песок, скинул ботинки и мантию и пошел следом за Скорпиусом. Он улыбнулся мне краем губ и приглашающе махнул рукой.
Одежда на мне тут же потяжелела и обвисла мешком, дно было слишком скользким и каменистым. Я остановился рядом со Скорпиусом и осторожно оперся на его плечо. Плыть дальше мне было страшновато — все-таки уже ночь, а русалки в озере, по рассказам отца, не самые дружелюбные существа.
— Альбус, какой же ты идиот!.. — внезапно пробормотал Скорпи и обвил свою руку вокруг моей шеи.
Я мысленно с ним согласился — действительно идиот. Причем такой, каких поискать надо. Мучается, сам не зная от чего, и боится, до дрожи в коленках боится…
Вдруг Скорпиус резко ко мне повернулся, и его лицо оказалось близко-близко от меня — так, что я видел светлую ресничку, прилипшую к его бледной, слегка покрытой еле заметными веснушками щеке. Мое сердце ухнуло куда-то в пятки от страха, а смущение застряло в горле, превращаясь в тяжелый неловкий ком.
— Что ты?.. — хватило духу пробормотать у меня, когда я почувствовал легкое влажное прикосновение к своей щеке. Зря я это произнес, потому что Скорпиус тут же отпрянул, а его уши запылали ярким алым цветом.
— Прости, — глухо сказал он, пряча глаза. — Прости, Ал, прости меня, я чертов гребаный извращенец, прости…
Он еще лепетал что-то невнятное, но я его не слушал. Мне показалось, что под ногами у меня не илистое озерное дно, а глубокое небо, и стою я на облаках. Одна-единственная мысль металась у меня в голове, как загнанная птица: «Если Скорпи это сказал, значит, он тоже меня…». Дальше я додумать не мог, потому что я подумал, будто мое сердце сейчас же от счастья и остановится. Я действительно не мог поверить.
…Не мог поверить, что сделал это — причем так внезапно и необдуманно. Схватил Скорпиуса за плечи и развернул его к себе, а потом впервые в жизни коснулся чьих-то губ своими губами. И вода действительно превратилась в небо, и мне казалось, что по моим венам тысячи солнц несутся прямо к сердцу и взрываются где-то на пути. Влажность и неловкость поцелуя сменились чем-то жарким и интимным — и я уже решил, что кроме нас со Скорпи в этом мире никого и нет.
Как бы банально, конечно, ни звучало, но это было действительно так — и сам Скорпиус смеялся сквозь поцелуй, обхватив меня руками и прижимая к себе что есть сил.
Оторвавшись от меня, он на выдохе прошептал что-то вроде «Я тебя люб…», а потом мы вместе свалились в холодную воду.
Конец апреля, горячий Скорпиус и холодное озеро — наверное, действительно то, что мне надо для счастья. По крайней мере, я бы не возражал, если бы так оно было всегда.

очень флаффный хэппи-энд

снарри-1

Out of his mind the way pushes him whispering
Must have been out of his mind

— Послушай, Гарри. Я действительно не могу ничего понять. Почему я ищу свою жену, а нахожу – ее сына?
Гарри растерянно смотрит на Северуса – он действительно не знает, что сказать. Тот ничего не помнит, абсолютно – ни того, что сейчас, черт возьми, 2008 год, ни того, что Волдеморта давно нет, ни того, что Лили умерла почти тридцать лет назад.
— Во всяком случае, я рад, что ты начал называть меня по имени…
Северус прячет лицо в ладони и ожесточенно трет глаза.
— И этого я не могу понять тоже. Почему ты решил, что я должен ненавидеть сына своей любимой женщины?
Гарри смеется и берет руки Северуса в свои. Он действительно ничего не помнит. Ни-че-го. Наверное, стоило вытащить его практически с того света, чтобы вот так с ним поговорить – дружески и почти с пониманием. Ну, с относительным, конечно, пониманием.
Гарри еще не решился рассказать Северусу обо всем. Тем более не решился рассказать, что он, Гарри, — сын черт-бы-его-побрал-Джеймса-Поттера.
— Просто ты не знаешь всего, — говорит он, и от этой полуправды почти легче.
Северус весь напрягается и смотрит на него, не мигая. Без мантии, в грубом вязаном свитере и с седеющими волосами, собранными в хвост, он выглядит действительно странно. И неправильно. Гарри кажется, что Северус не должен быть таким. Все просто обязано быть по-прежнему, как в Хогвартсе.
— Чего я не знаю? – напряженно спрашивает тот.
Гарри боится ему отвечать. «Ты ищешь во мне Лили, всего лишь Лили, всего лишь Лили, не меня», — повторяет он про себя, словно молитву.
Кингсли был прав – не стоило искать Северуса. Все обернулось еще хуже – для них обоих.
— Ты ничего знаешь, ничего, — выдыхает Гарри и согревает ладони Северуса своим дыханием.
Может быть, тот и правда видит в нем его мать – но сейчас это не столь важно.
— Тебе действительно надо знать это, да? Что именно произошло за последние десять лет?
Северус тянется к нему через стол, целует веки, нос, щеки, губы. Он не замечает ни горького вкуса поцелуев, ни пряного запаха прошлого.

снарри-2

Профессор молчит, сидя за своим письменным столом и записывая что-то размашистым почерком.
Он очень низко склоняет голову, словно у него плохое зрение, его лица не видно за черными волосами. Пальцы так сильно сжимают перо, что кончики ногтей белеют. Северус выглядит сосредоточенным и слегка раздраженным. Ему некогда отвлекаться на всяких Поттеров. И разговаривать с ними тоже некогда.
Он дергается и почти рычит, скидывая с плеча чужую руку. Ласки не стоят того, чтобы отвлекаться от щедро испещренного красным пергамента. Когда поттеровская ладонь легко скользит по спине Северуса, тот только сжимает губы в тонкую белую линию.
Он не отрывает взгляда от пергамента даже тогда, когда Поттер садится напротив него и, лукаво глядя из-под ресниц, откровенно облизывает губы. Внезапно в достаточно освещенной комнате остается гореть одна-единственная свеча – стоящая посреди письменного стола.
Поттер осторожно берет нервно подрагивающие пальцы Северуса в свою руку. Скудное освещение делает их лица похожими на страшные восковые маски. Даже в подземельях слышно унылое завывание ветра среди вязкого молчания.
Поттер ласково улыбается – и по спине Северуса бегут мурашки. Это не к добру. Камин внезапно очень ярко вспыхивает, на мгновение освещая большую кровать, стоящую в глубине комнаты. Красное бархатное покрывало играет кровавыми красками в свете огня.
Сердце Северуса сжимается и уходит в пятки. Поттер снова облизывается; язык скользит по розовым губам, оставляя влажный след. Контролировать себя становится все сложнее и сложнее, а Поттер наглеет. Он расстегивает и без того свободный ворот рубашки, его кадык дергается, а глаза опасно блестят. То, что блестят они именно опасно, Северус понял давно – возможно, уже где-то час назад.
Глядя, как Поттер соблазнительно откусывает заусенец, Северус не выдерживает.
И тишину нарушает рычание и что-то очень похожее на «Поттер, твою мать!». Кажется, что эта самая тишина уже давно привыкла к звуку отлетающих пуговиц и ругательствам сквозь зубы…

***
— Ты, Гарри, невыносим, — тихо произносит Северус, лежа на до сих пор чуть влажной от пота простыне.
— Ага. Но ты первый начал, между прочим.
— А ты меня достал своими бесконечными вопросами.
Гарри нависает над Северусом и улыбается своей обаятельной и чуть гриффиндорской улыбкой.
— Теперь я буду знать, чем обычно заканчивается игра в молчанку.

гхм, Вернон/Том Риддл, для Маринк

На самом деле, полдень – не самое удачное время для переговоров. Вернон предпочитал не слишком раннее утро, когда туман уже успел рассеяться, а солнца еще нет. Сейчас же жаркие лучи нещадно палили в спину, и рубашка Вернона была почти насквозь мокрой. Хотя, конечно, сидеть спиной к окну было очень удобно для него – собеседник мог видеть могучий силуэт, но само лицо оставалось в тени. Дело омрачало лишь то, что пресловутой собеседник безбожно опаздывал. На пятнадцать минут. В полдень. Вернон уже был готов убить Криса – постоянного поставщика фирмы «Драннингс».
Иногда ему казалось, что мысль обладает неслыханной силой – как только он подумал о собеседнике и чертовых опозданиях на пятнадцать минут в полдень, дверь открылась. Но вошел не Крис. Вошел весьма долговязый парень в пижонском костюме и с будто бы подведенными глазами. Волосы парня блестели, словно их намазали вазелином. Петуния называет таких «просто красавчиками».
Вернон кисло ухмыльнулся и хотел было спросить, что надо, но парень изобразил на лице любезную улыбку, протянул руку и представился:
— Том Реддл. Заместитель мистера МакЛауда. Рад знакомству.
Имя показалось Вернону смутно знакомым, но он решил не забивать себе голову. Глядя на сияющую физиономию новоявленного заместителя, он подумал, что у Криса всегда работали «просто красавчики». И… да, за глаза его называли «грязным педиком».
Что в данный момент было, в общем-то, не так уж и важно.
Реддл присел в кресло напротив Вернона, но таким образом, что мог видеть его лицо и капельки пота на висках. Это злило, но самым противным было то, что парень, казалось, знал, что именно злит Вернона. Он сидел с самым самодовольным выражением лица, не переставая, впрочем, улыбаться.
Вернон почем-то не удивился, когда Реддл спросил:
— У вас, мистер Дурсль, есть племянник?
— Нет, — сразу ответил он. — Вернее, есть, но да – нет.
Реддл как-то по-кошачьи перегнулся через стол к самому уху Вернона и, обдав его горячим дыханием, прошептал:
— Есть же?
— Нет. И не надо. Не хочу, – ответил Вернон, отчего-то затаив дыхание и закрыв глаза.
Он кожей почувствовал, как Реддл улыбнулся и потерся щекой о его потный висок, почти вынуждая Вернона рассказать историю всей своей семьи, и отдельно – историю племянника.
Обычно, даже просто наблюдая такие ситуации, Вернон думал – «Тьфу, педики». Но сейчас получилось почему-то длинно и совершенно не в его духе: «Этот парень захватит мир».

простите, что подняла, но мало ли...